секвейн, ау, потуги на хоррор, промежуточная стадия между дженом и тройничком, много пизженых фраз, паратекст.
ахтунг: градус ебанистики, скомканности и косноязычия в текстике действительно зашкаливает, не говорите потом, что вас не предупреждали.
саундтрэчик
the first to interfere
are culled before the deer
when they wander into my cage
stuff their arms and thighs
when they roll their cardboard eyes
their skin will never age Блейн подбирает их где-то на полдороге до Нью-Йорка, в который он едет замаливать свои грехи и склеивать разбитые части. В бардачке его машины ждут своего часа два обручальных кольца — белое золото и намертво впаянные четырехкаратные бриллианты, — и Блейну кажется, что не существует более разумного способа потратить накопленные за полгода родительские деньги.
Но Блейн, бедный маленький Блейнерс, уже в который раз за прошедший год сворачивает куда-то не туда.
Их двое.
Они стоят ровно на середине дороги, разделенные двумя полосами вылинявшей краски, медленно вырисовываясь из мокрого зеркального миража.
Блейн сворачивает на обочину и выходит из машины.
— Эй, — кричит он в их сторону, — эй, вы не знаете, где следующий поворот на Питтсбург?
Они не обращают на его вопрос никакого внимания.
Высокий, тощий парень с узким лицом и идеально зачесанными волосами окидывает его длинным оценивающим взглядом.
— Что я тебе говорил? — довольно склабится он в сторону девушки. — Безупречен.
Его костюм — того оттенка, который бывший парень Блейна назвал бы обсидианово-черным. Ив-Сен Лоран, наверное.
Девушка кивает, и смеется, и обхватывает его запястье бледной длиннопалой ладонью; на ней — белое платье с юбкой из органзы и диадема королевы выпускного, украшенная тысячами и сотнями искусственных бриллиантов. Они горят преломленным американским солнцем, выжигают у Блейна на сетчатке раны, которые никогда не заживут.
Происходящее кажется нереальным.
— Нам нужно в Колорадо Спрингс, — говорит она, ее голос мягко врезается в серое вещество у Блейна под черепом, и Блейн наконец замечает, насколько она красива.
Насколько они вдвоем идеально, невозможно, удушающе красивы.
— Я еду в Нью-Йорк, — выдыхает Блейн, медленно тая под их выжидающими взглядами. — Это в другую сторону.
Они молчат.
Асфальт пустой, выжженной солнцем автострады плавится у них под ногами.
— Но я могу подвезти вас до ближайшей автобусной станции.
Девушка снова улыбается, запуская свободную руку в спутанные светлые волосы. На ней почему-то нет туфель, но это не выглядит странным или настораживающим — в конце концов, она могла просто сломать каблук.
Или натереть ногу.
— Я так рада, что ты пришел, — говорит она безо всякой связи. — Что ты здесь.
Блейн кивает.
На самом деле, он никогда не подбирает автостопщиков — просто ему всегда было очень сложно отказывать красивым людям.
Себастьян и Квинн.
Их зовут Себастьян и Квинн; Блейн узнает об этом уже в машине, когда Квинн улыбается ему в зеркало заднего обзора, а Себастьян отворачивается к окну и плывущим скелетам выбеленных солнцем недостроек. Он закуривает, вытянув длинную руку через провал опущенного стекла; с сигареты облетает пепел.
— Высади нас в Питтсбурге? — спрашивает Квинн, задумчиво скользя пальцами по Блейновой шее, распутывая прилипшие к шее потные кудряшки.
Блейн сглатывает.
Курт называет таких людей кинестетиками, вспоминает Блейн. Они вроде бы как зависимы от тактильного контакта с другими людьми. Это нормально; так иногда бывает.
Блейн думает о том, что он все еще любит Курта, действительно любит. Время проходит, но константа остается.
Курт, его, наверное тоже — по крайней мере, без этого осознания Блейну бывает очень сложно просыпаться по утрам.
— Окей, — говорит Блейн. Потом признается: — Я не знаю, как туда доехать. Кажется, я свернул не туда.
— Тут ты прав, — Себастьян ухмыляется; от него на весь салон несет французским одеколоном и какими-то сигаретами для богатых испорченных детишек. — Ты даже не представляешь, что происходит в таких местах.
Блейн вопросительно приподымает бровь, и Себастьян наверняка может увидеть это в зеркало заднего обзора — но предпочитает промолчать.
— Налево на следующем перекрестке, — равнодушно подсказывает он.
Таких людей Курт обычно называл мудаками.
— Я когда-то слышал, что красивым людям нельзя встречаться, — говорит Блейн непонятно зачем. Может быть, чтобы разрядить обстановку. — Вдвоем они не производят на окружающих такого ошеломительного впечатления.
Купер.
Блейн почти уверен, что это сказал ему Купер.
— О, нет, — смеется Квинн, пока Себастьян продолжает вылизывать ей шею. — Нет, нет. Мы не встречаемся.
Она запрокидывает голову и зарывается пальцами в волосы Себастьяна.
— Видишь ли, — добавляет она, — он мой младший брат.
Блейну внезапно становится тошно.
Они останавливаются возле пустой, выеденной солнцем и ржавчиной заправочной станции, и Блейн выходит первым — чтобы не слышать возни на заднем сидении и тошнотворного, маслянистого запаха нефти, пропитывающего перегревшийся салон. Блейн подслеповато всматривается в полинявшие, ободранные вывески, подходит ближе; стучит в закрытую магазинную дверь и дергает ее на себя.
Не поддается.
— Ты так ничего и не понял? — ухмыляется Себастьян где-то у него за спиной, и Блейн резко и испуганно оборачивается. — Здесь никого нет.
Солнце стоит в зените.
Вокруг — отвратительно, ватно, пугающе тихо.
— Мне нужно заправиться, — упрямо цедит Блейн; потная ладонь соскальзывает с тусклого металла ручки. — Иначе мы вообще никуда не доедем.
— Валяй, — пожимает плечами Себастьян. Он внезапно оказывается слишком близко: мягко отталкивает Блейна от дверного проема и проскальзывает внутрь магазина длинной узкой тенью. — Она открывается от себя, — насмешливо кричит он откуда-то из соседнего подпространства.
Блейн чувствует себя идиотом.
Внутри магазина жарко и пыльно; невидимое радио в подсобке хрипло плюется нотами California Dreamin'. Себастьян сгребает с полки сигареты и бутылки выдохшегося пива, бросая насмешливые взгляды на расклеенные по стенам постеры. Мы с Люси будем в машине, говорит он, оборачиваясь на выходе, и Блейн, конечно же, знает, кого он сейчас имеет в виду.
Иногда Себастьян называет ее Люси, и от этого Блейну почему-то становится не по себе.
Гораздо больше, чем от их потрахушек на заднем сидении его машины.
Квинн все равно подходит ей гораздо больше, отстраненно думает Блейн, бросая на стойку двадцать долларов. Маленькая королева со своей ненастоящей короной и босыми ступнями, истерзанными дорогами Пенсильвании.
Когда он выходит обратно на парковку, Себастьян приветственно салютует ему открытой бутылкой; фальшиво улыбается, по-кошачьи вытягиваясь на нагретом солнцем капоте.
— Уснула, — объясняюще бросает он и кивает куда-то вправо. — Не хотел ее будить.
Блейн кивает и вставляет шланг в бензобак, искренне надеясь, что в цистерне все еще что-то осталось. Себастьян придвигается к нему ближе, и Блейн оборачивается, натыкаясь на его изучающе-равнодушный взгляд.
Чужое дыхание — сухое, размеренное и горячее — почти царапает ему щеки.
— Послушай, — говорит Блейн не слишком уверенно, — послушай у меня есть парень.
— Ты так ничего и не понял, — удовлетворенно скалится Себастьян, отстраняясь, и снова прикладывается к бутылке.
Блейн не уверен, что может объяснить, что сейчас с ним происходит.
По единственной радиостанции, которую в этом месте можно поймать, крутят только Beach Boys и Нэнси Синатру, и Блейн выкручивает ручку настройки снова и снова — но добивается только того, что музыка начинает перемежаться предсмертными хрипами аппаратуры и обрывками чужих разговоров.
— Если хорошо постараться, можно попасть на засекреченную правительственную радиостанцию, — ржет Себастьян с заднего сидения. Он снова с сигаретой; пыльный теплый ветер ерошит ему волосы через открытое окно. — Я когда-то в детстве так сделал.
У него какой-то странный смех, думает Блейн. Неестественный, как будто что-то рвется.
Себастьян не слишком нравится Блейну, если честно.
Квинн спит, положив голову ему на колени.
— Заткнись, — беззлобно огрызается Блейн. Его пальцы дрожат от нервов и кофеинового тремора, и он думает, что они едут уже слишком долго.
И что нужно было все-таки брать билеты на самолет.
Блейн тормозит перед карточным домиком небольшой гостиницы, раскрашенной в потухший неон и выцветшую водоэмульсионку. Квинн просыпается сразу же — удивленно вскидывает голову и недовольно хмурится.
Себастьян успокаивающе гладит ее по волосам.
— Ты хочешь заночевать здесь? — спрашивает он насмешливо; его голос пропитывает салон машины ядом медленного действия.
— Почему нет? — Блейн поворачивается к нему лицом.
— Да так, — тянет Себастьян, щуря черные провалы глаз. — Нехорошее здесь место.
Блейну это не нравится — Себастьян ведет себя так, как будто знает что-то, о чем сам он может только догадываться.
— Пошли, — говорит Блейн.
— Лучшее украшение девушки — это ее разбитое сердце, — говорит Квинн. Блейн не понимает, к чему это должно привести.
— Тебе разбивали сердце?
Квинн кивает.
Они слегка пьяны; они танцуют под несуществующую музыку в центре зала, и Себастьян одобрительно щурится на них откуда-то из-за барной стойки.
— Он... — Квинн склоняет голову набок, пытаясь подобрать слова, а потом почему-то улыбается. — Его было сложно впечатлить. И он знал все чужие секреты.
Вместо короны у нее на голове теперь — венок из белых хлопчатобумажных лилий, истрепанный, застиранный и пожелтевший.
— Ты не смогла бы без него жить? — спрашивает Блейн. В контексте ледниковых массивов сожаления, которыми для него успел обрасти Нью-Йорк ответ на этот вопрос кажется бесконечно, невозможно, катастрофически важным.
Квинн смеется, и Блейн не может понять, почему; у нее в глазах — любовь и забота, стекло и лунные кратеры, отчуждение и страх.
Все и ничего.
— Вина выжившего, — говорит Квинн почему-то. — Они называют это виной выжившего.
Изгрызенные, треснувшие пухлые губы. Квинн слизывает выступившую с них кровь, вжимается в Блейна узкими бедрами, запрокидывает голову, доверчиво подставляя шею под чужое дыхание.
В этом всем нет никакого смысла, думает Блейн. Этого всего не должно было произойти.
Может, как раз поэтому ему это так нравится.
Блейн целует ее в ключицу.
— В тебе столько любви, Блейни. Ею можно кого-нибудь убить.
Блейн, бедный маленький Блейнерс, он вспоминает про Курта. Про его разбитое в окровавленные ошметки сердце. Про его мутно-серые глаза, истекающие льдом.
— Ты не можешь этого знать, — говорит Блейн.
— О, — она почему-то улыбается. — Поверь, я могу.
Между ними происходит что-то очень странное, и со временем Блейн почти прекращает свои попытки дать этому какое-то определенное название.
Пахнет дешевыми цветочными духами и грязным песком.
— Сколько себя помню, — задумчиво тянет Себастьян, — мне всегда говорили не забывать о двух вещах.
У него зеленые глаза, поэтому Блейн хочет его поцеловать — зеленые глаза с желтыми крапинками, сухие листья на поверхности бассейна.
— Каких? — Блейн с трудом переводит на него расфокусированный взгляд.
Себастьян плотоядно улыбается перед тем, как облизнуть губы и положить ему руку на затылок; мокрый поцелуй ложится Блейну на лоб химическим ожогом. Свежим, болезненным клеймом.
— Не позволяй поцелую себя обмануть, — Себастьян продолжает улыбаться. — И никогда не женись по любви.
Блейн смеется и падает вниз бесполезным мертвым грузом, пьяно обмякая у Себастьяна на груди.
— Я собирался выйти замуж по любви, — зачем-то говорит он, приклеиваясь взглядом к мраморно-серому кафелю на противоположной стене.
Дешевая треснутая керамика — того оттенка, который бывший парень Блейна назвал бы «небом Детройта».
— Слишком поздно, Блейн-Соловей, — насмешливо отвечает Себастьян. — Ты уже свернул не в ту сторону.
Блейн не слышит — он уже не здесь.
Квинн отбирает у Себастьяна сигарету, тушит ее, долго вкручивая в тощее братово запястье. Бледная плоть лопается, идет трещинами и волдырями под нажимом тлеющего кончика, но Себастьян только смеется и ерошит ей волосы.
Это сумасшествие, думает Блейн.
Они сумасшедшие.
Этого не происходит.
Они смотрят на него с одинаковыми; симметричными улыбками, их красивые лица плавятся на солнце, искажаются и облазят, как дешевый розовый пластик.
— Это все было ошибкой, — говорит Блейн, чувствуя, как внутри него задыхается в агонизирующем крике что-то невероятно важное. — Это все было очень, очень большой ошибкой.
Квинн проводит рукой по его груди — сверху вниз, и Блейну кажется, что ее тонкие светлые пальцы вспарывают ему межреберную полость.
— Все в порядке, — успокаивающе улыбается она. — Ты можешь ничего не говорить.
— Мне пора идти.
Узкий рот Себастьяна изгибается в некрасивой, насмешливой, ненастоящей улыбке. По его лицу расползаются пятна черной плесени, и Блейн, бедный маленький Блейнерс, внезапно понимает, что ему страшно. Ему пиздец как страшно.
ВЫРЫВАЙСЯ — кричит чей-то контртенор у него в подсознании.
И Блейн вырывается.
Блейн бежит по Долине Кукол, сбивая босые ступни о гравий и бутылочное стекло. Что-то догоняет его сзади, но Блейн не знает, что и зачем — только отчетливо знает, что нужно бежать.
Вырываться.
Я не здесь, повторяет себе Блейн. Я не здесь. Этого не происходит.
Солнце стоит в зените.
Вокруг — отвратительно, ватно, пугающе тихо.
Он следит за тобой, шепчет ему кто-то на ухо. Тот, кто знает все чужие секреты.
Ты правда думаешь, что сможешь от него уйти?
Заткнись, думает Блейн-Соловей. Просто заткнись.
Блейн не знает, где он, не знает, кто он, не знает, где он оставил свою машину. Блейн, бедный маленький Блейнерс, он просто знает, что ему лучше бежать отсюда изо всех ног — и уже в который бесконечный за прошедший год раз сворачивает не туда.
Ты заблудился, слышит Блейн где-то у себя под черепом. Тебе никогда не найти дорогу. Не спастись от.
Что-то отвратительно, невозможно, невыразимо ужасное жарко дышит ему в спину — ему можно не спешить, ему можно дождаться, пока Блейн выдохнется и рухнет в серую пыль своими сбитыми коленями.
Бог Заблудившихся следит за ним откуда-то со стороны, криво скалится пластилиновым провалом рта, приветственно машет полусгнившей рукой.
Блейн оборачивается. Я не здесь, упрямо повторяет себе Блейн, этого не происходит.
Кто-то смеется ему в ухо отвратительно знакомым скрипучим смехом.
ВЫРЫВАЙСЯ.
Блейн кричит.
Мир кажется красным.